Она тупо сидела у морга, понимая, что не может сесть за руль.
Позвонила Коле, попросила приехать, не объясняя ничего.
Коля нашел ее на скамье в маленьком скверике – Катя сидела, сжавшись, покачивалась из стороны в сторону, беззвучно шевеля губами.
Она подняла на Зорькина зареванное лицо.
- Кать, что?!!
- Колька… Колька… Ты знаешь, что самое ужасное? Что НИКОГДА! Понимаешь? Я никогда уже не смогу ни поговорить с ним, ни объяснить ему что-то! Я приехала сюда и думала, что злость уляжется, мы поговорим… Ну, как-то ведь можно было… А теперь – ничто! Я изводила его, я сделала ему столько гадостей, а, в сущности, ведь я сама виновата во многом, он ведь тогда, в новый год, хотел поговорить… я не стала слушать! Я не хотела, мне это было не нужно!
- Я даже не понимаю – почему я так делала! Мы ссорились – да, но разве только он был виноват? Чего я вообще хотела? Я даже не знаю – чего! Я всегда молчала, а если он начинал разговор, не давала говорить и ему! Чего я боялась? Того ,что он на самом деле меня любит, а я? Но как можно мстить человеку за то, что ты его не любишь! Как можно терзать его этим! Я не понимаю…
- Я должна была с ним поговорить! Он приехал! Он не ругался, он просто любил! И он хотел простого разговора, а я не хотела, я дрянь, мне нет прощения! Он сидел там под окнами, а я даже подумать не могла, что он всерьез, что не уйдет. Я думала – он уходит, а потом просто меня подкарауливает и делает вид… И, Колька, ты понимаешь? Я даже не могу попросить у него прощения!! Все в пустоту, в пустоту!
- Он лежал там… почти как живой… Я не верю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю! – слова вновь перешли в тоскливый вой, Зорькин давно понял – что случилось, но как теперь успокаивать Катерину: он не знал.
Ужас заключался в том, что она действительно была виновата в смерти Андрея.
- Он, - захлебываясь рыданиями, говорила Катерина, - он умирал там… а я, может, в это самое время занималась любовью с Малиновским, а он лежал и знал, что умирает… Он что-то ведь думал! Смотрел на наши окна? Умолял, чтоб я услышала его и пришла – пусть даже не смогла бы спасти, но хоть простила бы перед смертью… А он так и умер непрощенный, один, как собака под забором, никому не нужный, не нужный никому со своей любовью…
- Что он думал? Он меня простил? Или проклинал? Ведь это же кош-шмар… он, может быть, простил меня и желал мне счастья, и просил прощенья, а сам молился и умолял, чтоб кто-нибудь мимо прошел и помог…
- А потом он вдруг понял, что он один, и не будет никого, и понял, что умрет сейчас, и смирился… и просто лежал и ждал смерти, умоляя уже - не чтоб помогли, а чтоб умереть скорее… Колька-а-а-а!!! Колька-а-а-а! Я не хочу! Я не хочу, так нечестно, так нельзя, это неправильно!!! Я…
Она вдруг встала и решительно направилась куда-то.
Николай догнал:
- Ты куда?
- Я к нему пойду. Я поговорю с ним, он должен, должен услышать! Я не вее-е-ерю-ю-ю-ю.
Пушкарева села на землю, размазывая по щекам краску, слезы и грязь.
Редкие прохожие не обращали на них внимания, все знали, что рядом – морг; еще и не такое бывает…
Коля едва ли не силой затолкал ее в машину; там она скорчилась на заднем сидении и -то шептала, то выла, то заходилась в рыданьях.
Он не знал – куда ее везти, привез домой.
Она чуть-чуть отошла, приняла какие-то лекарства успокоительные, долго умывалась.
Вышла из ванной, покачиваясь, с опухшим от слез лицом, судорожно всхлипывая.
- Коля, ты сможешь отвезти меня в милицию?
- В милицию? – изумился Зорькин, - зачем?
- Надо… протокол подписать… они просили…
Держась почти отлично, Пушкарева подписала бумаги, затем ей выдали скорбный скарб покойного – все, что было найдено в карманах.
Телефон… Небольшая записная книжка… Ручка… Носовой платок… Ключи… Еще ключи – от машины… Расческа… Несколько визиток… Листок бумаги, на котором второпях и явно не на столе, а, вроде как – на колене, были записаны адреса – ее и Малиновского. Сверху надпись «Пушкарева Екатерина Валерьевна» неоднократно обведенная ручкой, а по бокам листочка более мелко – «Катя… Катенька… Катюшка… Катеринка…» - с два десятка уменьшительно-ласкательных имен… и еще – быстрым росчерком профили и портреты: та Катя, которую все знали сейчас – то с гордой усмешкой, то с ласковой улыбкой, то в свадебном платье с чудовищным декольте, то ее обнаженный торс с тщательно прорисованной грудью… в нижнем левом углу – смешная девчушка с косичками и круглыми очками; девчушка смотрела на мир, раскрыв огромные глаза, выражение лица было наивным и простодушным, она только начинала познавать этот мир…
А еще рядом – две фигурки в полный рост: хрупкая девичья и мужская… широкие плечи, голова с крупным носом - в профиль…
Эти рисунки снова довели Катерину до истерики, и ей снова кололи что-то успокоительное, после чего она впала в состояние абсолютной апатии, вот только листок прижимала к груди и на попытки забрать реагировала агрессивно.
Хлопоты взяли на себя Колька и Воропаев. Саша же звонил в Лондон, родителям.
По общему согласию родителям ничего не стали говорить о разрыве между Катей и Андреем. Пушкарева не возражала.
Ей вообще было все равно – она часами сидела около того дерева, приложив к нему ладошку, и разговаривала с ним: не то с деревом, не то с Андреем.
Ее старались не трогать – только постоянно кто-то дежурил в пределах видимости: мало ли что. На третий день она переместилась в церковь, и дни напролет проводила там.
Наконец, все формальности с доставкой тела в Москву были улажены.
Удивительно, но тело Павла Олеговича из Лондона было доставлено даже раньше.
Хоронили их в один день, в общей могиле.
Маргариту Рудольфовну невозможно было узнать – элегантная цветущая особа за неделю превратилась в старуху.
Когда вынесли тела для прощания, женщины – молодая и старая, обнявшись, завыли, а потом разошлись - каждая к своему; часовые в черном на последнем посту…
Около Маргариты Рудольфовны дежурил Сашка, около Кати – Коля и Лена.
Малиновский на похороны не поехал.
Он хотел, но Зорькин попросил не делать этого.
- Ты ей не поможешь… - сказал Коля, - И вообще…
Николай не стал уточнять, что – вообще… И так понятно.
Катя в полной прострации гладила Андрея по волосам. Ленточка, прикрепленная ко лбу, пыталась съезжать, и Катя, с упорством, достойным лучшего применения, поправляла.
Лица она старалась не касаться – обманчиво почти живое, когда смотришь, оно оказывалось холодным и плотным... как замороженный пластилин.
Забравшись под одеяло, она уселась, облокотившись на подушки. Долго ждать не пришлось. В комнате появился Андрей с подносом в руках, на котором стояли разного калибра и формы свечки, большие и маленькие, фигурные и самые обыкновенные. А если учесть, что стоял он абсолютно голым, то зрелище было еще то! Катерина улыбнулась собственным мыслям и бесцеремонно принялась разглядывать Жданова, пока тот разносил свечи по всей комнате. - Катька…хватит так на меня смотреть! - Как? - Так, что я смущаюсь… - Ты…что? Смущаешься? Боже…лучшего подарка в день рождения я не могла и получить - смущенный собственной наготой и наглым взглядом Андрей Павлович Жданов, - сказала она и, не в силах больше сдерживать себя, рассмеялась. - Так ты еще и издеваешься? Ну держись! Андрей прыгнул на кровать и, откинув одеяло, схватил Катю за лодыжки и притянул к себе. Она заливисто хохотала, при этом очень рьяно отбиваясь.
На кладбище рядом оказался Сашка.
- Кать… - он подхватил ее под руку, когда Пушкарева оступилась.
Катерина сначала приняла предложенную помощь, потом отстранилась:
- Ты зачем дал ему кассету? – просто, как о чем-то совсем беззаботном, спросила она.
Воропаев поперхнулся.
Тоже вопросик!
Зачем? Жданов очень правильно сделал, что помер. Редкий случай, когда Бог забрал как раз того, кого надо было забрать. Кому и зачем нужен тут Жданов? Он всем только мешал…
Пал Олегыча, конечно, жалко… Но… годом раньше – годом позже, он и жив-то до сих пор был только благодаря английским врачам: коронарное шунтирование – это шутка.
К Пушкаревой подошел Зорькин, и Воропаев с облегчением ретировался: мало ли – что думает он сам, Катерина-то совсем так не считает.
Женщина…
Катя проводила его взглядом.
А ведь это все он, Сашка.
С самого начала – он.
- Жданов, что происходит? Неужели это так бывает? Жданов… пора признаваться… Ты первый раз в жизни влюбился…влюбился…в свою собственную жену…
Когда мужчины взялись за молотки, Маргарита бросилась не к мужу, а к сыну – было ощущение, что, смирившись со смертью Павла, смерть сына перенести она не могла – она цеплялась за бортики гроба, отталкивая тех, кто пытался оттащить ее.
- Андрю-ю-ю-юша! – раздался крик, вспугнув ворон, примостившихся на деревьях. Вороньи стаи взмыли, заполонив собой все небо, мерзкое карканье заглушило стук молотка, мерно вбивавшего гвозди в гроб Жданова старшего.
Вопль Маргариты вывел Катерину из хрупкого равновесия – теперь и она, шмыгнув сначала носом, залилась слезами.
Маргариту увели, очередь провожающих заканчивала путь.
Вот у гроба остановился Саша, пробормотав что-то, сквозь сжатые губы, но коснулся руки покойного, и лицо его расслабилось.
Катя обернулась на шум, возникший за спиной – она сначала и не поняла: кто появился, потом догадалась: Ромка.
Он не смог не приехать.
Ни на кого не глядя, никого не приветствуя, прошагал прямо к гробу и около него упал на колени, подбородок его оказался как раз на кромке, обтянутой бордовым бархатом.
Несчастными глазами глядя на… друга?
Он заговорил:
- Палыч… Палыч, скотина ты этакая… Ты НЕ ИМЕЛ права умирать! Палыч!
Теперь и его слова прервали рыданья, он хотел что-то говорить, но спазмы душили горло, мешая; и он махнул рукой.
Палыч Палыч какие мы дураки с тобой ведь можно было избежать всего этого ведь это мы сами мы сами-сами-сами дураки мы сами все испортили что теперь делать палыч это как в кино все умерли все умерли все умерли ты зачем зачем зачем палыч ты прости меня я виноват перед тобой ох если б ты только знал как я виноват ты не узнаешь хоть этого палыч прости.
Вороны, наконец, угомонились, расселись по своим местам, продолжив наблюдение за двуногими, так хорошо умеющими испортить жизнь и себе, и тем, кто рядом.
- Не смей молчать, Палыч! – заорал Ромка, захлебнувшись криком, потому что Сашка зажал ему рот и уволок в сторону.
Осталась одна Катя.
Все расступились.
Поигрывая молотком, рядом очутился незнакомый парень.
- Прощайтесь, Катерина Валерьевна… - участливо сказал он, - Пора…
Катя смотрела на него – будто до сих пор ждала, что кто-то потормошит за плечо и разбудит.
Но будить не спешили, а, может, это и не было сном.
Катя снова поправила ленточку на лбу, наклонилась, поцеловала бесчувственный лоб.
Коснулась губ.
И, не зная – как правильнее – зашептала в губы:
- Андрюша, родной мой, не могу я просить о прощении – разве такое можно простить? Я прошу тебя об одном только – ты приди ко мне поговорить, я верю, что не могло все уйти в никуда, так не может быть, что ты был-был, а потом раз – и нету, ведь было что-то что делало вот этого тебя, который тут лежит, тобой настоящим. Пусть это называется душа, я не знаю – как правильно, приди ко мне душой, ты же хотел поговорить, пожалуйста.
Катя видела, как ее слеза упала на равнодушную щеку, резко выпрямилась и отвернулась.
- Можно? – спросил парень.
- Да…
Крышка уже была положена на гроб, как кто-то вспомнил, что покойника не развязали; и тогда его снова открыли; один из парней развязывал ноги, второй – руки; и тот, который – руки, чертыхался, что тело закоченело, а узелок не достается. И тогда кто-то протянул ножик; вот тогда чикнули.
- Все, теперь давай крышку.
Дунул ветерок и встрепал волосы, сердце Кати снова заныло, память услужливо подсунула.
- Я люблю тебя… только тебя… - прошептала Катя вдыхая запах его волос, смешаный с ароматом любви, свершившийся здесь минуту назад. Безумно счастливый, светящийся взгляд Андрея стал лучшим ответом на её слова. Он лишь сильнее прижал её к себе, давая почувствовать - насколько сильно жаждал услышать это, и как боялся признаться себе в этом всепоглощающем безумии, называемом Любовь.
Как ни звала – он не приходил к ней.
А еще нужно было заняться делами ЗимаЛетто – ведь компания осталась без руководства, и как разрулить эту проблему Пушкарева понятия не имела. А еще было самое ужасное – Маргарита, оставшаяся совсем одна; она жалобно просила Катю побыть немножко с ней; посиделки происходили в квартире Андрея; и уйти не было никакой возможности.
Маргарита бесконечно рассказывала истории из детства Андрея - то смеялась, то плакала, а потом у нее вдруг всплыло, что Катя – беременна.
И она начала мечтать о внуке, о том, что он будет похожим на Андрея.
- Не оставляй меня, Катенька! – твердила женщина, держа Пушкареву за руку, - Ты одна у меня осталась, ты да внучок.
Как объяснить этой страдающей матери, что никакой беременности нет, Катя не знала.
К счастью, все, даже Воропаев, оказались понимающими, и никто не проговорился об истинной виновнице смерти Андрея – хотя иногда, сидя вот так с Марго и держа ее за руку, Пушкаревой очень хотелось повиниться.
Не могла, конечно.
Внутренне содрогаясь, Катя пришла в ЗимаЛетто.
Потапкин почему-то отсутствовал, на ресепшене тоже никого не было. Зато был огромный стенд-портрет Андрея, обтянутый в черную рамку; на низеньком столике возле него лежали цветы.
Много-много….
Катя помнила эту фотографию – она была сделана в то время, когда они были безоблачно счастливы; это счастье так и осталось запечатленным в его глазах и мальчишеской улыбке.
Больше никогда.
Больше никогда он не улыбнется так – ни ей, ни кому бы то ни было другому.
Слезы снова подкатили к глазам, и Катя заплакала, уткнувшись в стойку ресепшена.
Подбежали девочки, что-то говорили, как-то успокаивали, принесли успокоительное…
Хорошо, что Катерина с трудом воспринимала то, что говорят, иначе от наивной простоты Маши Тропинкиной она бы забилась в истерике.
Кабинет…
Президентский кабинет был все тем же, родным и знакомым.
Только вместо Андрея на столе стоял его портрет в черной рамке – и снова он улыбался, нагоняя на Катю тоску, раскаянье, стыд и страх.
И вновь слезы, и вновь покаянное стояние на коленях – теперь уже перед портретом, и горячие просьбы о малом.
О прощении.
Вот только слишком хорошо она понимала, что прощения нет, и не будет уже никогда.
Об отъезде в Питер теперь не могло быть и речи: она сухо сообщила Зорькину, чтоб он занимался делами НикаМоды, а она постарается как-нибудь разобраться здесь.
|